Анна Никольская-Эксели «Про Бабаку Косточкину». Глава 3

Бабака идет в школу

Я когда про Бабаку в школе рассказываю, мне никто не верит. Учительница биологии Цецилия Артуровна — женщина нервическая говорит:
— Нехорошо врать, Косточкин. Говорящих собак в природе не существует. Будешь врать – пойдешь по кривой дорожке. Блюди себя смолоду.
А я ей:
— В природе, может, и не существует, — говорю, — а у меня в квартире одна есть. В прихожей на коврике живет, на отсутствие аппетита не жалуется.
— Вы ее чем кормите? – с первой парты одна отличница спрашивает.
— Котлетами там по-киевски главным образом. А еще она сосиски с горошком любит. И варенье.
— А я суши, — Дима Христаради говорит. – И еще устриц живьем.
У Димы греческие корни, вилла в Каннах и папа филантроп. Когда Христаради рассказывает про то, как он с папой с айсберга на бельков охотился или на похороны Майкла Джексона частным авиалайнером летал или про то, что у его папы три жены и депутатский мандат в нагрудном кармашке, ему, в отличие от меня, все верят. Даже суховатая Цецилия Артуровна проникается к нему в такие моменты уважением. Папа Димы отстроил нашу школу с нуля и сам прослушивал соискателей в Димины одноклассники. Меня папа Димы взял для культурной прослойки – отец врач, мать артистка.
— Все, Косточкин, мое ангельское терпенье, — кричит Цицилия Артуровна, — лопнуло! Завтра придешь в школу с … Бабакой! С дворником дядей Сёмой я договорюсь.
Бывают в жизни женоненавистники, бывают мужененавистницы. А наш дворник дядя Сёма – собаконенавистник. Еще он кошкоистребитель, мышепогубитель, крысоотравитель и голубеубивец. Его вересковая метла – оружие прицельного боя, а вставные стальные челюсти он кладет на ночь в стакан.
Однажды его жена тетя Ворошила, – названная отцом в честь маршала Советского Союза, — заморив червячка казаном узбекского плова с чесноком, легла спать на сытый желудок, что, как известно, чревато кошмарами. Проснувшись и ощутив в полной мере во рту пожарища, тетя Ворошила залпом осушила пресловутый дяди Сёмин стакан, стоявший подле. На тумбочке. Наутро обнаружив пропажу, дядя Сёма долго пытал жену электрическим феном, но в злонамеренном присвоении челюсти тетя Ворошила так и не созналась. Стойкая оказалась женщина. Челюсть канула в Лету, а дядя Сёма возненавидел свой возраст, впал в детство, а потом в меланхолию.
Иногда мне кажется, что в моей Бабаке скрывается врожденный интуитивный дар. Только я переступил порог родного дома, она говорит прямо с коврика:
— Что, Цицилия Артуровна в школу вызывает?
— Угу, — говорю, а сам недоумеваю мысленно: и как это она все наперед знает?
— А у тебя лицо очень выразительное – все на нем написано. Тебе надо по стопам матери идти. Сцена – твой удел.
— А я наоборот, – думаю я, — по стопам Рихарда Зорге хотел. В разведчики.
— Сразу нет, — отрезает Бабака. Собака она с принципами. – Тебя на первом же допросе, как спелый орешек, расколют. Глаз у них там наметанный.
— Где это «у них»? – думаю. – В ЦРУ что ли?
— И там тоже. Я когда в японской контрразведке работала, такого насмотрелась! До сих пор вспоминаю — волосы дыбом. У тебя в левом кармане что? Котлета разве?
— По-киевски. Это тебе Дима передал Христа ради.
— Добрый мальчик. Давай-ка ее поскорее сюда.
Бабака выуживает обеденный прибор из-за пазухи и разглаживает на коленках салфетку с вышивкой ришелье. Бабака опускает очи долу и бормочет себе под нос что-то благостно-пасторальное. Бабака съедает котлету по-киевски, говорит:
— Спасибо! — и отходит ко сну.
Следующим чудным солнечным утром мы будем шагать в школу. Над нашими непокрытыми головами будут чиркать небо стрижи и нестись вдаль реактивные самолеты. Состояние нашего духа будет приподнято, а на щеках воспылает румянец. Человек я не злой и честолюбив в меру, но грудь мою в этот час будут распирать вендетта и гордость. Вот сейчас, сейчас, совсем скоро они все узнают. Уж они УЗНАЮТ и всё поймут! И вот тогда, ТОГДА! Что будет тогда – я не успел обмозговать, а потому наслаждался моментом и мороженым в зажаристом вафельном стаканчике.
Дворник дядя Сёма меланхолично гонял опавшие листья туда-сюда по асфальту. Он думал одну ему ведомую думу, и эта дума облагораживала его библейские черты.
В молчании мы вошли с Бабакой в класс и преследуемые испытующими взглядами одноклассников сели за заднюю парту. Обычно сижу я с другом детства Валей Амфитеатровым, но в то осеннее утро все было необычным. Валя уже сидел с Виртуозовым, от которого отсела Нинель Колготкова, пересев к Христаради. Лишь Гадов коротал урок в одиночестве. Такая миграция ничуть меня не насторожила. Чего скрывать, в то хмурое промозглое ноябрьское утро (капризна погода в Сибири, ребята), я был готов ко всему.
— Дети! – торжественно говорит Цецилия Артуровна. – Сегодня тема нашего урока «Пресноводная флора и фауна озера Байкал» и у нас в гостях необычный че… Необычная со… Словом, в гостях у нас легендарная Бабака! Прошу вас, Бабака, пройдите за кафедру.
Бабака сидит рядом со мной за партой и не шевелится.
— Ну же, смелей! – подзадоривает ее Цецилия Артуровна и прищелкивает языком. – А Виртуозов поможет вам с материалом раздаточным.
— У нас только кость говяжья с собой, — говорю я, чтобы потянуть время, и пихаю Бабаку в бок.
— Прекрасно… – кисленько улыбается Цецилия Артуровна. – Бабака уважаемая, мы ждем…
И тут моя Бабака, моя верная, моя преданная Бабака, моя ласковая и моя нежная Бабака делает то, что повергает меня в стремительный шок.
Бабака вспрыгивает четырьмя лапами на парту, гулко лает – гау-гау и принимается неистово выкусывать блох.
Для рядовой провинциальной псины Бабака ведет себя несколько нескромно, но, прямо скажем, в рамках разумного. Но для легендарной Бабаки, говорящей по-русски без акцента, для Бабаки с глазами глубокими, как дно Ледовитого океана, Бабака ведет себя ЗАУРЯДНО!
Если бы сейчас наша учительница по русскому и литературе Гульсара Сейдахметовна попросила меня подобрать синоним к слову «смерть моя», то я бы подобрал. Уж я бы подобрал! И звучало бы оно, как: «ЗАУРЯДНО»!
Над классом зависает напряженная пауза.
Нечеловеческим усилием воли, как барон Мюнхгаузен из болота, я выкарабкиваюсь из шока, и с улыбкой тонкой на устах бросаю небрежно:
— Фу, Бабака!
Но Бабака меня не слышит – Бабака с усердием, достойным карликового пинчера, продолжает яростно выкусывать блох!
И тут класс не выдерживает – он взрывается от хохота, и от этого хохота дребезжат в рамах стекла, прыгают в шкафах чучела птиц, двери соскакивают с петель, ходят ходуном стены, а в лампочках сгорают вольфрамовые нити накаливания.
— Косточкин, да твоя собака – просто гений! – вопит Христаради. – Ставлю сто баксов, сейчас она нагадит на кафедру!
— Поглядите, как виртуозно она воюет с блохами! – вопит Виртуозов.
— Умора! – вопит Нинель и с ожесточением стучит загипсованной ногой об пол.
И даже мой друг Амфитеатров вопит что-то нечленораздельное.
А Бабака-то и рада стараться. На кафедру вскочила, лает, как оглашенная, хвостом крутит неистово. И какой бес в нее вселился? Всегда такая воздержанная, интеллигентная…
— Вот я клоун, — думаю, переживая за свое реноме. В средние века такой позор только кровью смывали.
Я закрываю глаза и вижу Христаради в плаще гвардейца и в шляпе со страусиным пером. Вместо шпаги у него живые устрицы, которых он швыряет в меня и норовит попасть всё в рот. Не на того напал, — ухмыляюсь я холодно, и ни один мускул не дрогнет на моем мужественном непокрытом челе. Я смело подхожу к этому каналье, железной хваткой беру его за горло, поднимаю вверх:
— Еще никто! Слышишь, ты, никто не смел называть меня прослойкой! – и небрежно бросаю его в озеро Байкал, как бросаю в бачок одноразовый пакет с мусором.
— Тишина в классе! Тихо! – вопит Цецилия Артуровна. – Успокоились! Косточкин, нам все ясно. Твоя Бабака – мало того, что собака обыкновенная, она еще и дурно воспитана. Стыдись, Косточкин! — говорит Цецилия Артуровна.
И я стыжусь. Я подхожу к кафедре, снимаю с нее Бабаку и стыжусь. Я опускаю Бабаку на пол, поворачиваюсь к классу лицом и стыжусь. Я иду к двери, не смея смотреть в глаза друзей и врагов, и стыжусь. Я стыжусь изо всех сил, я стыжусь, как последний раз в жизни, я стыжусь, потому что отныне жизнь моя – копейка, и я подумываю о том, не сменить ли школу. Нет, лучше разменять квартиру и навсегда уехать в соседний район. Или эмигрировать по политическим причинам в Париж. В Париже я стану клошаром, буду петь под гитару, носить перчатки без пальцев и ночевать под мостом.
— Итак, тема сегодняшнего урока «Пресноводная флора и фауна озера Байкал», — слышу я за спиной картавый голос Цецилии Артуровны. Странно, никогда раньше не замечал, что биологичка картавит.
Я оборачиваюсь и вижу за кафедрой стоящую на задних лапах Бабаку.
— Костя, займи свое место, — педагогично картавит Бабака. – Цецилия Артуровна, вы тоже присаживайтесь — в ногах правды нет. Открываем тетради, ребята, записываем…
Цецилия Артуровна как подстреленная рушится а пол. Она у нас нервическая.

© Анна Никольская-Эксели, 2010