Анна Никольская-Эксели «Про Бабаку Косточкину»

Глава 1

У кого воля сильнее

Физрук нам сказал как-то:
— Одно дело – борьба с противником, другое – с самим собой. Это две разные ипостаси.

Мы тогда зачет сдавали – через козла на маты прыгали. Все прыгнули,  кроме освобожденных и Колготковой Нинели. Она от козла отвернулась и в окно глядит. А там монтер в полуботинках на столб лезет – рисковый человек. Физрук говорит:

— Не отбивайся от коллектива, Колготкина. Смелей! Усилие воли творит с людьми чудеса!

— Она КолгткОва! – обижается Виртуозов. Виртуозов в Нинель влюбленный.

А Ваграм Айрапетович – наш физрук — а Ваграм Айрапетович ему:

— Это фонетика, друг мой ситный. А мы тут физиТческую культуру тела развиваем. Бороться учимся, себя побеждать. Правильно я говорю, Колготкова?

— Я же не пластичная, вы же сами на педсовете сказали, — а у самой от внутренней борьбы голос трясется… — У вас нету козлика поменьше?

Вот и я теперь вместо того, чтобы решительно нажать на пимпочку звонка, отчаянно воюю с собой. И вот он результат: титаническим усилием воли я таки на нее жму. Ваграм Айрапетович сейчас бы мною гордился.

Дверь открывает папа, и я мысленно торжествую. Мама нам сейчас ни к чему. Разговор будет сугубо мужским. Папин подбородок в мыльной пене, и папа похож на портрет Хемингуэя, который висит в спальне для прикрытия рыжего пятна на обоях. Папа пристально глядит сначала на меня, потом на собаку. Некоторое время мы молчим. Нам обоим делается неловко.

— Кто это, сын?

— Я тебе сейчас все объясню, — с готовностью отзываюсь я. — Она там во дворе, на люке канализационном сидела, а я мимо шел. А у нее глаза такие пессимистичные, и я подумал, что, наиболее вероятно, ей негде жить. И я ей говорю: «Ты чьих будешь?» А она мне…

— Повторяю вопрос. Сын, кто это?

Тут я сдаюсь и свожу заготовленную ответную речь к минимуму:

— Собака.

Папа вдруг приходит в изумление.

— Ну нет! Это не собака никакая. Это бабака какая-то. У нее где морда?

Собака отворачивает заросшую морду и скорбно глядит в пол.

— У нее даже ушей приличных нет. А хвост?

— А что хвост? – недоумеваю я.

— Где, я у тебя спрашиваю, у нее хвост?

— Не горячись, папа, — говорю я. – Она тебе сама сейчас все объяснит.

Я легонько подталкиваю собаку вперед:

— Давай, как мы договаривались… Не тушуйся!

— Видите ли, — неуверенно начинает собака картавым басом, — дело в том, что ваш сын зрит в корень: мне действительно негде жить.

— Так, а я здесь причем? – папа глядит сурово. Иногда он непоколебим. – И вообще, вы хоть представляете, в какую щекотливую ситуацию меня ставите? Посреди бела дня врываетесь, голосом Федора Шаляпина со мной разговариваете. Это нормально, по-вашему?

— Папа, ее детство в семье потомственного логопеда прошло. У нее прикус неправильный был, а он исправил и разговаривать ее научил.

— Все так, — кивает собака. – Все так.

— Ну… — папа мешкает, не зная, чем еще крыть. Вообще-то он человек старой закалки и стальных нервов, но непоследователен в поступках и мягкосердечен порою до крайности. – Это дела, тем не менее, не меняет. Вы проходите, конечно, сейчас я чайник поставлю. Погреетесь… пока мама не пришла… Там в холодильнике винегрет остался. Вы любите винегрет?

— Премного благодарна, — отвечает собака и идет на кухню.

— Папа, ты не волнуйся, маму я возьму на себя, — шепчу я и в порыве нежности дружески хлопаю его по плечу. Мы оба чувствуем единение.

— А где у вас тут можно руки помыть? – раздается из кухни.

— Минуточку! Я вам сейчас полотенце чистое принесу, — спохватывается папа и убегает в ванную.

Нет, как ни крути, а папа у меня выдающийся. Он врач-психиатр. А мама артистка.

Вот так Бабака появилась у нас в квартире. А Нинель в тот раз, кстати, через козла все-таки прыгнула — на нее коллектив надавил – и ногу сломала. А монтер – ничего. Провода починил и слез.

© Анна Никольская-Эксели, 2010