Анна Никольская-Эксели «Про Бабаку Косточкину». Глава 7

Женские штучки

— Что-то мне, Бабака, ваш нос не нравится, — волнуется мама.

— А мне очень даже нравится, — вступаюсь я за животное. – Ничего себе такой нос – хорошей лохматости, подобающего размера, опять-таки вытянут в меру.

— Но он сухой! – горячится мама. – И в корочках, как пустыня Каракумы! У вас какая, Бабака, температура?

— Я млекопитающее теплокровное, — Бабака говорит. — У меня, — говорит, — температура комфорта — 100 градусов по Фаренгейту, — а у самой взгляд такой скучный-прескучный. И хвост на полу, как оторванный.

— А вы не заболели ли? – мама спрашивает и фиолетовое лицо делает. Мама холерик, и в этом ее сермяжная правда. У ней по лицу в патовых ситуациях грозовые тучи туда-сюда шуруют. Ее даже в японскую контрразведку за профнепригодность не берут. – Степан, она не заболела ла?

Папа откладывает в сторону паяльную лампу. Папа снимает брезентовые рукавицы сталевара и защитный шлем из эластичного трикотажа. Папа уродился левшой и вот уже четвертые сутки он методично подковывает блоху. Папа ощупывает Бабакин нос.

— Сухой! – спустя мгновение трагически восклицает он. – И пульс не простукивается…

Меня прям как молнией пронзает! Я подозрительно присматриваюсь к своему отцу. Дипломированный медик, клятву Гиппократа когда-то давал, а не знает, что пульс — в запястьях или висках только бывает. В пятках, на худой конец, но это если ногу отсидишь.

— … дряблость щек, вялость подбородка, пониженный тонус шерсти, нука-с, нука-с… А давление артериальное не пошаливает? За ушами не ломит? Лапы не познабливают?

— Не-е-ет! — пронзительной нотой вскрикивает Бабака. – Вот только тута тошно, — и бьет себя лапой в грудь. – С души воротит!

— А ну, покажите язык! – командует папа.

Бабака высовывает наружу язык, и мы ужасаемся.

Язык – черный, как тысяча чертей! В зеленую крапинку!!

— Вы чего? – не понимает нашего исступления смертельно больная. – Ах, это! Это я взрывающиеся карамельки у Костика в портфеле нашла. Вкусные такие, ням-ням. Докажи же?

В подтверждение Бабакиных слов я с радостью демонстрирую родителям свой цвета спелого кукурузного початка язык. После конфет он с трудом помещается в рот, но мне хоть бы хны.

— Безобразие, — папа говорит. – О чем они только на своих карамельных заводах думают? Вот мы с братишкой, помню, в детстве в сосняк пойдем, смолы с дубов нацедим, нажуем, в шарики скатаем и в «Дары природы» по пятаку за штуку несем. Натур – продукт, не хухры-мухры! А еще бывало под новый год, нажарит мама на маргарине сухариков, сверху сахарином фить-фить – сидишь на печке, грызешь, пальцы липкие об кошку вытираешь! И вкусно, и дешево, и сердито.

А мама ему так язвительно:

— То-то я гляжу, лицо у тебя, как у грызуна, — мышиное какое-то, серенькое. Всё бы на кровиночке родной экономил!

Но папу женской иронией не проймешь. Папа, когда с пациентом один на один, он прямо зверь! Хищник в клетке! Хлебом его не корми, дай только диагноз поставить.

— На скарлатину, вроде, не похоже. Исключаем также дифтерию и псориаз.

Жалко на него смотреть даже! Весь взмок, руки трясущиеся. Ну, как в таком состоянии человеку блоху подковать? Ну, как, я вас спрашиваю?

— А может, у ней столбняк? – спешу я папе на выручку.

— Или болезнь Боткина? – ужасается мама.

— Не Боткина, а Альцгеймера!

— Не Альцгеймера, а Пржевальского!

— Не болезнь, а лошадь!

— Всё не то! – взмахивает папа своими большими неуклюжими руками. В эту решительную минуту он похож на павлина. То есть, на павиана. – Всё гораздо хуже, — сипло говорит папа.

В прихожей воцаряется мертвая тишина. Такая, как бывает на дне Марианской впадины, — лишь безмолвно клацают челюстями донные рыбы, да на стене тихо тикают ходики.

— Всё хуже не бывает, — отец тяжело опускается на табурет, и закуривает «Беломор». Лицо его – не лицо, а глыба. Глыба, без страха и упрека бороздящая просторы Вселенной. – У Бабаки депрессия налицо.

— Депрессия? – вновь ужасаемся мы.

— Вялотекущая, — кивает батя и жилистой загорелой рукой протягивает мне папироску. – Закуривай, братка.

— Вы исцелите меня, доктор Косточкин? – Бабака с коврика папе в глаза заглядывает. – На вас лишь уповаю!

— Ну-ну-ну, — похлопывает ее снисходительно отец по плечу. – Все обойдется. Я и не таких с того света вытаскивал.

Мама глядит на него с обожанием:

— Эскулап! Провидец! Мизантроп!

— Был у меня один интересный случай в практике, — отец щурится, как леопард, и пускает носом двойной плюмаж сизого дыма. — Приводят однажды ко мне в отделение мальчика волосатого. Я спрашиваю, мол:

— На что жалуетесь? Тревожность? Нарушение сна? Координации? Непреодолимая боязнь георгинов и ксероксов?

— Нет, — говорят мне. – Наш мальчик, — говорят, — не разговаривает. Пять лет отроду, а кроме «агу» и «э-ге-гей» ничего более сказать не имеет.

Пригляделся я тогда к мальчонке внимательней: лицо шерстяное — глаз не видать, только подбородок гладко выбрит, как у Ватсона, и челка на прямой пробор. Ладошки ему пощупал – теплые, коричневые. Пальцы – длинные, музыкальные. Две октавы возьмет, не почешется. Коленный рефлекс тоже в порядке полном. Обычный мальчик – нелюдим.

— Может, — спрашиваю, — соль в том, что вы на разных языках общаетесь? Может, на лицо социальный конфликт отцов и детей? Как часто вы своего мальчика поколачиваете?

— По вторникам, средам и воскресеньям, — отвечают, — и единственно для профилактики. Знаете, доктор, он ведь нам не родной, а пасынок. Мы его ведь из интерната взяли себе на беду. Может, доктор, у него ГЕНЫ? Если, доктор, у него ГЕНЫ, вы прямо скажите – мы его обратно отнесем. У нас контрактом обговорено.

— С генами, — говорю, — у вашего мальчика все в порядке. – Давайте амбулаторную карту, будем его в стационар оформлять.

— Ура, доктор, ура! – кричат. – Ну, мы пошли?

— Идите. Но на ночь, — говорю, — настойку чертополоха принимайте регулярно, по тридцать семь капель до еды и после. И крапивой по утру растирайтесь. И упаси вас Бог на мягком сидеть!

— А как же, доктор?

— Решительно на гвоздях. Решитьельно! А в носки на ночь сухой цемент закладывайте – от потливости народное средство. Один раз вспотеете, в другой – не захочется, — и отправил их восвояси.

— А что же мальчик? – мама спрашивает.

— Какой мальчик?

— Волосатенький…

— Ах, мальчик! Это не мальчик был.

— А КТО? – в три голоса вопиём мы.

— Девочка, — папа сурово бычкует «Беломор» об ладошку. — Шимпанзе. Ее Гадовым в интернате за место ребенка выдали. Это ведь известные изуверы Гадовы ко мне приходили, я их сразу узнал. Про них в «Вечернем Барнауле» писали, как они ребятенков третируют. Шимпанзе – звери-стоики, но Гадовы и ту ухайдакали, я ее от шизофрении полгода капельницами лечил.

— У меня в классе тоже Гадов есть, — говорю. – Мальчик малоприятный, хомячками попахивает.

— Это их троюродный племянник, наверное, — папа говорит. – Обходи его стороной.

— Ох, — вздыхает вдруг Бабака тягостно, — судьба ты моя судьбинушка! – и лапы передние заламывает. – Горемычная я баба малохольная да невзрачная! Да на что ж я така на свет уродилася? Ни кожи, ни рожи, ни сапогов приличных!

От неожиданности мы замираем, как зайцы под кустом. Бабака – всегда такая уравновешенная, сдержанная, корнями из интеллигенции произрастает, а тут… Мы прислушиваемся.

— Сарафан единственный, любимый, шифоновый – и тот с чужого плеча! Ни румян заморских, ни помад импортных, отродясь не видала я! А у иных вона – косметичка вся шанелями забитая! Шифоньеры шубами цигейковыми завешаны! Комоды ломятся, антресоли трещат в изобилии! Соболя да шелка, жемчуга да самоцветы – не про меня это все, бабоньки! Ой, да не про мою честь!

— Не надо, Бабаконька! – ору я истошно.

Ком подкатывает к моему горлу, в глазах щиплет, в носу нарушается проходимость. С душераздирающими рыданиями я бросаюсь Бабаке в мохнатую грудь лицом.

— Ох, пожалей ты меня, Костюшка, горемычную! Ох, сердобольный ты мальчик ласковый! — подливает масла в огонь Бабака.

А мне, как говорится, только того и надо. Я, как говорится, уже в раж вошел. Рыдаю, слюной захлебываюсь, руками, как полоумный, сучу – и все мне мало. И все душа саднит, тоскует, требует чего-то!

И тут я принялся себя жалеть. Лежу на полу прохладном, ногами неистово дрыгаю, а меж тем вспоминаю, как в прошлом году на день рождения у папы винтовку со снайперским прицелом просил. И он обещал. А потом при всем честном народе плюшевую мне подарил со словами напутственными:

— На микки-маусов пока поохоться с дональд-даками!

А гости вокруг стоят вежливые, в воротники потихоньку ухмыляются.

И горько так мне от воспоминаний этих, и сладко мне так от них!

Каламбур.

— Ну хватит! – папа сердито говорит. – Ипохондрикам в нашем доме не место!

— А вы меня черненькую любите, беленькой меня всяк полюбит! — Бабака орет и ка-ак рванет на груди рубаху фланелевую!

— Вставайте, Бабака, собирайтесь, поехали! – папа так хладнокровненько-хладнокровненько ей говорит.

— Куда поехали? – прекращаю я истерику и на папу гляжу выжидательно.

«Уж ни в отделение ли для буйно-помешанных?» — у меня в голове проносится.

Мама тоже глядит, и Бабака тоже.

— Куда-куда? На жопинг! Женская хандра только им и лечится.

— Ура, урашеньки! – ликует мама. – Только по-русски правильно шопинг говорить.

Ох уж эти мне женщины! Всегда поперек батьки в пекло лезут, даже когда их за язык не тянут.

— «Ж» и «ш» — парные согласные, — быстро говорю я и надеваю варежки, чтобы папа вдруг не передумал. Винтовка не йдет у меня из ума – надо бы в Детский мир заскочить.

— Я, Степан Валерьянович, всегда знала, что вы, Степан Валерьянович, проницательный человек и специалист высочайшего класса, — Бабакиной кручины и след простыл. — Помяните мое слово, нобелевка по психиатрии у вас в кармане! – Бабака деловито говорит, и ну давай собираться. – Мне б в обувной, Степан Валерьянович, и в кожгалантерею на минуточку.

— А мне, а мне! – кричит мама, впрыгивая в сапожки и ныряя в пальто.

— А мне, а мне! – вопит мама, обматываясь шарфом.

— А мне, а мне! — улюлюкает мама, нахлобучивая берет.

— А мне в парфюмерный, в шляпный, в носочно-чулочный и в отдел для будущих мам!

— Зачем для будущих? – меня как током ударяет. – Ты моя же мама, настоящая! – у меня вдруг начинает сосать под ложечкой.

— Э-э-э, — кривовато выводит папа и расплывается в шальной улыбке.

— Что ж вы раньше то молчали, Екатерина вы наша Алексеевна! – всплескивает Бабака лапами. – Надо ж чепчики покупать с ползунками! Сапоги — к чертовой матери!

— Да ну вас всех! – смеется мама. – Дайте-ка мне лучше огурца малосольного!

© Анна Никольская-Эксели, 2010