Анна Никольская-Эксели «Про Бабаку Косточкину». Глава 6

Первый снег

Гульсаре Сейдахметовне — учительнице нашей по русскому и литературе — дай только карты в руки – сразу сочинение писать заставит. И хорошо еще, если на свободную тему, так нет. Выдумка у нее – что надо! Недаром она из Выдумляндии родом. У нее про это даже в паспорте, в графе «Место рождения» записано было, пока она паспорт на первомайском субботнике не потеряла. Рассеянный народ – эти среднего возраста женщины. Всей школой мы паспорт тогда искали, дворник — дядя Сёма подключился даже и капитан милиции с ищейкой. Дядя Сёма, помнится, сказал в тот день:

— Канул паспортишко в Лету.

А ищейка понюхала асфальт и добавила:

— Ищи его теперь, свищи!

Теперь Гульсаре Сейдахметовне из Районо и еще один депутат-народоволец экстрадицией обратно в Выдумляндию грозят. Но она женщина железная – крепится стоически, и школа ее всецело поддерживает. Директор — рисковый, благородный человек – ради Гульсары Сейдахметовны на должностное преступление пошел. В каморке за актовым залом прописал ее. Какая-никакая, а жилплощадь – шесть квадратных метров.

— Сочинение – это вам не изложение какое-нибудь идиотическое или диктант. Диктант, не вертись, Колготкова, любой стоеросовый телепень напишет, у которого ручка в руке держится. А для сочинения, Христаради, пшел вон из класса, мозг нужен, как у Ломоносова.

— Либо как у Фонвизина, — добавляю я.

— Не паясничай, Косточкин, в лоб получишь.

— Не в лоб, а по лбу! – храбро кричу я мысленно.

— Записываем тему, — Гульсара Сейдахметовна говорит. – Амфитеатров, хорош в окно лыбиться. Тему, говорю, записывай.

— Я записываю.

— Записывай, записывай.

— Я и записываю.

— Будешь умничать, Амфитеатров, коленями на горох поставлю. Гадов, чего тебе?

— А тема-то какая, Гульсараметовна?

— Тема, Гадов, «Первый снег». Так, сейчас все дружно смотрим в окно, ты тоже, Амфитеатров, подключайся. Смотрим в окно, любуемся на первый чистый, свежий снег. Косточкин, синоним к слову «снег» живо! На счет три! Раз… два… два с четвертью… два с кисточкой…

Я начинаю усиленно думать, но на ум лезут сплошные антонимы и всякая ерунда: град, дождь, слякоть, ночь, улица, фонарь, аптека…

— …Два на веревочке… два на ниточке… два на волосочке…

Меня бросает в пот. Я неистово паникую и кидаю взор, полный надежд, на товарищей. Товарищи мне на выручку не спешат, товарищи подхихикивают, а отдельные товарищи, вроде Гадова, рожу мерзкую корчат.

— …Два с хвостиком, два с кобчиком, т-р-р-р-р… – не успевает договорить Гульсара Сейдахметовна, и я ору во все горло:

— Осадок!!!

— Молодец, Косточкин. Сильная у тебя глотка. С такой глоткой в оперном театре хорошо служить или гудком на паровозе. Осадок, Косточкин, это у тебя на дне унитаза. А с неба – осадки.

— Я в разведчики пойду.

— Ты, Косточкин, для разведчиков рожей не вышел. Ты сначала волевой подбородок отрасти и надбровные дуги, как у Вячеслава Тихонова. Всё, кончаем базар, пишем сочинение, — Гульсара Сейдахметовна садится за стол и раскрывает потрепанный томик.

«Омолаживание лица самомассажем ложками», — читаю я на обложке и вывожу в тетради:

«Первый снег».

Я тугодум, и ничего тут не попишешь. Живу по принципу: «Сто раз отмерь, один раз отрежь».

Первый снег.

Колготкова скукожилась вся, язык наружу высунула, как из пулемета строчит. Наверное, про то, как они с братом снежную бабу прошлой зимой лепили. У нее старший брат – скульптор-монументалист. Он сказал тогда:

— Без каркаса тут не обойтись — снег рыхлый, — и Колготкову вместо каркаса приспособил. Всю снегом облепил и совковой лопатой сверху припечатал. Не баба – а загляденье с морковкой! Сфотографировал он бабу для портфолио и домой пошел. А вечером, когда хватились, Нинель уже в анабиоз впала – на улице зябко было — минус двадцать восемь. Хорошо еще отец у них гомеопат практикующий. Полночи ее в экстракте черемши отмачивал и фиточаем отпаивал на чабреце. Народная медицина дорогого, ребята, стоит! Ожила Нинель, но с тех пор басом разговаривает.

Первый снег.

Дима Христаради с папой на каникулах в долину Куршевель летит. Первый снег туда военными транспортными самолетами типа CASA-295М с ледников Непала завозят. Для таких, как Дима, специально. В прошлом году Дима там у них во Франции лодыжку вывихнул. Так президент Саркози лично к нему в госпиталь на бронированном лимузине приезжал с дружественным визитом. Дима ему говорит, к кровати прикованный:

— Вы, Николя, почему без галстука? Стыдно должно быть, мусье! Cherchez la femme! – а взгляд у самого пламенеет.

Саркози смутился весь, растерялся. Расшаркивается перед Димой, расшаркивается, и бочком, бочком из палаты. Потом, правда, алмазные подвески королевы с оказией Диме прислал. Не ударил в грязь лицом человек.

Первый снег.

Папа и я – мы зиму любим.

Летом ведь как бывает – жара, мошкара, прополка в Рассказихе… Молоко в холодильник убрать забудешь – наутро прокисло. На речку с утра искупнуться пойдешь – а там коровы в воде по колено. Клубнику на грядках вороны поели, морковку бестия-крот точит, огурцы опять-таки в парнике взрываются. Как-то вечером в туалет пошел – он у нас за смородиновыми кустами по тропинке сразу направо. Дверь открываю — а там медведь — «Алтайскую правду» вверх ногами по слогам вслух читает. Посмотрел на меня и говорит:

— Ты, Константин, взрослый человек – десять лет уж как стукнуло, а стучаться так и не научился, ай-ай, — и головой качает укоризненно.

А я ему:

— Простите, Михал Потапыч, Христа ради, в потемках-то не разберешь так сразу, что к чему.

А медведь:

— Какой я тебе Пихал, дери берёзу, Мотапыч? Игорь Филимонович я! Иди, говорит отсюда, пока я тебя не съел. И матери с отцом накажи, чтоб по ночам в саду не шатались. А то задеру ненароком, сослепу-то. А теперь ступай, постреленок, — и отпустил меня с Богом.

Оводы еще летом, и пух тополиный, и майские жуки под землей окукливаются. Мама говорит, бывало:

— Рванем летом в Анталию всей семьей! Будем в широкополых соломенных шляпах в шезлонге лежать, пинаколаду через трубочку пить, безрассудно пучине волн отдаваться, а вокруг аниматоры турецкие, аниматоры!

Весной тоже не сахарно. Межсезонье. А осенью – вообще кранты: грязь, слякоть, осадки в виде дождя и мокрого снега.

То ли дело — зима! Тут и коньки тебе, и лыжи, и горки, и снег, как из рога изобилия, и городская елка на площади Сахарова. Эту елку на новый год всем городом у нас наряжают. Если барахло какое в хозяйстве завелось, а выбросить жалко, всё на елку тащат – с миру по нитке, как водится. Она у нас красавица – самая высокая в Западной Сибири, триста восемнадцать метров, если с макушкой. Ее в экспериментальном совхозе, что аккурат возле завода разделения изотопов, селекционеры вывели. И чего на этой елке только нет! Мягкие игрушки, гирлянды разнокалиберные, целлулоидные пупсы, китайские шары, эмалированные ведра, скворечники, картонные звезды, шапки-ушанки, банные шайки, партия импортных клюшек для гольфа (подарок из города-побратима Сарагосы), телевизоры «Горизонт», валенки, дыроколы, раритетные утюги, лампы дневного освещения, детские колготки, набитые для формы ватой, бюстики вождей, подушки-думочки, парики, дуршлаги … А один щедрый мужчина собачью шубу на елку приволок прямо на плечиках. Прямо с женой внутри.

— Повесьте, говорит, ее на самую маковку до февраля. А я потом заберу.

Эх, сибиряки – народ с выдумкой!

Бабабка говорит:

— Я когда в японской контрразведке работала, многое на своем веку повидала. Но вот чтобы на елку бывшие в употреблении слюнявчики и гамаши вешали, такого не помню.

Бабака первый снег даже больше, чем я, любит. Бывало, выбежит с утра из подъезда, пальто нараспашку, ушанка набекрень, и ну давай в снегу валяться! Вся угваздается, устряпается, егоза. С мороза придет – щеки раскраснеются – и стремглав к самовару. Сидим под абажуром – мама, папа, Бабака и я. Чай с баранками из блюдечек пьем, пыхтим. А за околицей снег падает еле слышно. Хлопья большие, как кукурузные, только белые. А под валенками так же вкусно хрустят. Укутывают Барнаул одеялом, как дитя, укачивают, убаюкивают. Белый сне-ег, стрелок бег, одинокий ве-ек, есть ли любо-овь, скажи, всё миражи-и. И на восход белый пароход…

— Косточкин, ты очумел? Я тебе не для того про оперный театр рассказывала, чтоб ты на уроках, как кот мартовский, горло драл! Покажи, чего намарал там? — Гульсара Сейдахметовна вырывает у меня тетрадь. – Олух ты царя небесного! — восклицает она. – Как снег по-русски пишется?!

— Как слышится, так и пишется, — говорю.

— А ты, дубина, как написал? Снег! Снег!! СнеГ!!!

— Сейчас, Гульсараметовна, я все исправлю, — говорю и подрисовываю к букве «г» спереди черточку. Получается довольно убедительная «к». С Гульсарой Сейдахметовной же лучше не спорить. У них там в Выдумляндии все такие непоколебимые.

— Исправил уже?!

— Исправил, Гульсараметовна.

— То-то же! Тетради на стол мне! Записываем домашнее задание

© Анна Никольская-Эксели, 2010

Нет комментариев
Оставить комментарий