Ольга Чибис «Три Ивана и черный глаз»

Погодка стояла на диво теплая. Уж осень на дворе второй месяц, а вокруг клевера цветут, бабочки-подружечки пляшут, солнышко жарит вовсю…
За окошком Ванюша голоса услыхал — тотчас пригнулся, приник ухом к щелочке.
— И украл Зимний князь деву юную, и унес в свое царство темное …

Бабка Анисья. Младших внуков да соседских пострелят сказками своими пугает. Ну, эта не страшна, коль и застукает.
— И так взгоревали по ней родители да подруженьки, что солнце красное в тучах затерялося, а земля от холода закостенела…
Ванюшка заулыбался. Сказочку эту и они с Ивкой слыхивали. Дрожали от страха, деву юную жалели. Там еще дальше про жениха…
— А у девы той жених был, сильный да быстрый, аки гром небесный. Кинулся он князю вдогонку да и убил злодея! А деву-красу, невесту милую, домой вернул. Вместе с ней и солнце воротилося — ручьи запели, земля зацвела… Но к зиме ожил князь, чтобы вновь украсть девицу и тепла нас лишить…
Так и есть! В детстве, помнится, все вместе они играли: царевич был тот самый князь, страшный да лютый, который Ясну украл, Ивка с Марькой — ее батькой да маткой, что по ней горевали да плакали, а Ванюшка — храбрым женихом: вихрем налетал, князя-чародея убивал, Ясну-красавицу в дом родимый возвращал. Эх, Ясна-Яснушка, солнышко ласковое… Да не время теперь вспоминать!
Согнулся Ванюшка, проскочил мимо окошка и дальше покрался — друга Ивку выручать и себя заодно.

Ивка сидел в конюшне, под замком амбарным. Татка запер: терпенье лопнуло затеи сносить отрока непутевого. Пытался он Ивку отдать в ученики к чародею Осипу. Но не вышло из той затеи ничего. Наукам Ивка не доверял: чары, по его разумению, лишь «по вдохновенью» творить надлежало. Злые языки поговаривали, что не в науке тут дело и не во вдохновении, а всему виною лень-матушка. Но друзья-то видели — не ленив Ивка: ежели надо что — дни напролет работать будет, ночами спать перестанет, а сделает! И ведь самое странное — получалось у него. Все, за что бы ни взялся. Что ни говори — талантище.
Правда, вещи выходили все больше с характером. Вроде как недопеченные с одного боку. Скатерть-самобранка оставит гору немытой посуды: пока не отскоблишь все чашки да плошки до блеска-сияния, ничего боле не выдаст. Сапоги-скороходы разной величины окажутся, и оба на левую ногу… А пару деньков назад заговорил Ивка подковы на отцовском коне. Сам же татка и попросил: сделай, мол, чтобы сносу подковам не было, а конь бы на них ходил без устали, быстро и не спотыкаясь… И стали подковы как новенькие. Вот только конь-то стоит как вкопанный и с места не двигается. И так к нему хозяева, и эдак — нету с клячей сладу никакого! И лишь когда гаркнул Ивка шутки ради во всю глотку молодецкую:
— Ах ты, волчья сыть да й травяной мешок! Али ты идти не хошь, али нести не можь? Что ты на корни, собака, спотыкаешься? — встрепенулся старый Серко, на ноги задние вздыбился и — поскакал, взбрыкивая, что твой жеребчик-трехлеток, молодой да горячий! Еле остановили. А железяки эти проклятущие с копыт теперь не снимаются…
Два дня в деревне дома от смеха ходуном ходили, а за Ивкиным отцом ребятишки прыгали. А на третий схватился татка за оглоблю, ухватил сына непутевого за вихор да и загнал в конюшню. Не шутя пригрозил: сидеть, мол, тут тебе, пока коня в порядок не приведешь!..
Огляделся Ванюшка — никого. Отпер замок отмыкалкой своей, привычно потер ногу («Ну, Ивка!..»), нырнул внутрь.

Дружка своего в дальнем углу нашел, на охапке соломы. Развалился чародей-недоучка привольно — руки за головой, в зубах соломинка. Небось о Марьке своей вздыхает, дочке Осиповой. И то сказать — нешто Осип дочку отдаст ненаглядную за ученика беспутного да строптивого?
Рядом конь-горемыка пофыркивал, мордой норовил в лицо хозяину ткнуть.
— Царевич пропал, — сообщил Ванюша.
Ивка приподнялся на локте, соломинку откинул, скосил глаза на побратима.
— Совсем пропал или как всегда? — уточнил деловито.
— Да в том-то и дело! — Ванюша шлепнулся рядом, досадливо отпихнул коня. — Второй день уж нет! Ушел вчера на заре вечерней — и до сих пор ни слуху ни духу!
— К девице-красавице небось утёк, на свиданье? А ты куда смотрел, друг и наперсник?
— Вот и царь то же самое скажет, — вздохнул Ванюша. — Виданное ли это дело — царевич, да в одиночку, да на ночь глядя… Куда смотрел да почему отпустил… А как его удержать-то?
— Да уж, охота пуще неволи, — покивал Ивка.
Всем хорош был царевич: и ликом светел, и рукою тверд, и сердцем горяч — лишь один изъян ему покою не давал, аки червячок яблоку. К девкам его будто арканом тащило. Как сарафан какой углядит — ум да разум теряет и под венец тотчас же готов.
— Главное, не сказал ничего! Ни куда, ни с кем…
— Да вернется, куда он денется! — лениво отмахнулся Ивка. — Чай, не на войну отправился.
Ванюша в волнении потер руки.
— Не скажи. Вчера воевода у царя полдня просидел. А сегодня волхвы пожаловали! И Осип с ними… Что-то, поди, стряслось,
— Ну да? И что же?
— Царь всех выставил, вместо меня старого писаря позвал. Я подслушивать пытался — ничего не разобрал, а ближе подбираться боязно. Но говорили вроде, что кого-то похитили…
— О! — Ивка вдруг вскочил на ноги. — А вот мы сейчас одну мою вещицу проверим в действии! Я тут, понимаешь, зеркальце волшебное смастерил — всё, что надо, показывает…
— Проверял уже? — опасливо спросил Ванюша.
— Не успел, — отвел глаза Ивка. — Нужды не было! — Потянулся он к стене, достал из щели меж бревнами тряпицу и, развернув ее, показал Ванюше что-то округлое с завитками.
— Ну, давай… Спроси, куда царевич пошел.
— Зеркало, а зеркало, — позвал Ивка. Стекло потемнело, пошло пятнами. — С тобой говорю! — повысил голос чародей, встряхивая вещь волшебную. — Словно нехотя его отражение выплыло. — Ну наконец-то! Покажи-ка нам… — велел было Ивка, но перебил его дребезжащий ворчливый голосок:
— Что за моду такую взяли? Чуть что — покажи то, покажи это… Сами смотреть учитеся!
— Да мы бы рады, бабушка, — опешивший, Ванюша прижал руку к сердцу и почтительно вытянулся, — да не разумеем как. Может, научишь?
— А что ж, и научу, соколики, научу, — охотно откликнулась «бабушка» и, не дожидаясь дальнейших уговоров, нараспев заговорила: — Вот пойдёте вы темной ноченькой да встанете под полною луною напротив ведьминого крыльца, да возьмете чертов корень и летучей мыши крыло…
— Ты… ты чего это? — вскочил Ванюшка. — А?! Ты пошто, стекляшка безмозглая, нам советы такие басурманские даешь?!
— Нда… — Ивка набросил на зеркальце платок и поскреб вихрастый затылок. — Видно, зря я всё ж таки серебряную проволоку использовал. Медной надо было у кузнеца попросить, что ли…
— Вот сразу видно — твоя работа, — поддел его Ванюша. — Зеркало волшебное, тоже мне! Не отзывается долго, голосом препротивным разговаривает, советы вредные дает… Ивка, Ивка! Как же ты к волшебству относишься! Волшба — она методы требует, это даже мне ясно. А ты? Красное с холодным мешаешь, синее с кислым, медное с колючим… Напрасно ты от Осипа ушел, ох напрасно! Вот и царевич тебе то же самое твердит: хочешь Мастером стать — сперва знания по полочкам разложи…
— Да где он теперь, царевич-то, со своими полочками? — хмыкнул Ивка. — Наука наукой, а на самого лишь девица оком поведет — сплошное это… желтое с колючим начинается.
Ванюша лишь вздохнул.
— А давай я коня заговорю? — подскочил вдруг Ивка. — Чтобы он самоходом бежал, куда надобно!
— Это как?
— Ну, говоришь ему, к примеру: «Вези туда, где коврижки дают!» — он и везет.
— И сам дорогу находит? — уточнил Ванюшка. — Знаешь, Ивка, лучше не надо. Отступись ты от этой затеи, право слово. Чары на чары накладывать — дело хитрое. Вспомни, как отмыкалку мою переколдовывал. Сперва «Держи вора!» верещала, как замок отопрет, а теперь, как ее ни держи, в аккурат на ногу падает, палец отшибает, а хрен редьки-то не слаще!
Но Ивка, сверкая глазами, уж рылся в груде тряпья, гремел какими-то скобами, шуршал бумажными свитками… Ванюша привычно вздохнул и уселся на солому. Ах, Ясна-Ясночка! Солнышко синеглазое! Вот и расстаться с тобою пора приходит…
— Готово! — Ивка возвестил. Одной рукою он коня за уздечку держал, другой горделиво вихры приглаживал — гордился работой, значит. — Ну, кто царевича искать поедет?
— Знаешь, что… — Ванюша отступил, окинул взглядом ноги конские, морду… Смирно конь стоит (подозрительно!), лишь глазами косит да ушами пошевеливает. Да не разу еще никто не угадал, в какую сторону Ивкина волшба взбрыкнет! — Твой конь, ты и езжай.
— Да? А царевича кто упустил? — съехидничал Ивка. — А хочешь, рассчитаемся, как в детстве:
Возму-жа-ешь ты за-раз,
Как уви-дишь чер-ный глаз! —
протараторил чародей-недоучка и дурашливо ткнул пальцем Ванюшке в грудь:
— О! Что я говорил — тебе ехать выпало!
Ванюша аж плюнул в сердцах.
— Один друг пропал, второй помощи просит, а он зубы скалит…
— Ладно, ладно, — мирно закивал Ивка. — Вдвоем ехать надобно, чего уж тут. Доскачем скорехонько, а там коня царевичу уступим — все веселее дело пойдет. Ты выглянь, проверь, все ли тихо, а я соберусь пока.
— «Тихо»! Да пока до этой клячи докричишься, весь околоток сбежится!
— Да нет, я чары прежние-то убрал, — объяснил Ивка, запихивая что-то в суму.
Сума у него была круглая и безразмерная — изнутри больше, чем снаружи. Только вещи прятала иногда: положишь в нее, а найдешь у соседа под забором…
— Ну, верный конь, — возгласил Ивка шепотом, когда они с Ванюшей в седло забрались, — вези нас туда, куда царевич отправился!
Старый конь дернул ухом, дернул другим, ноздрями повел и — быстро-быстро копытами зацокал — мимо дома Анисьиного, где уж голосов не слыхать было, мимо колодца с журавлем, мимо садика, который Ясна сама растила… а там и в поля свернул.
— Ты смотри-ка, верно идет, — удивился Ванюша. — Мне царевич сказал, что у Черного пруда будет.
— А ты чего шею-то выворачиваешь? — спросил Ивка. — Смотри с седла не улети. Углядел, что ли, Ясну свою?
Перестал Ванюша оглядываться, в Ивку крепче вцепился.
— Да Пашка-стрелок к ней пошел: видел я его, когда к тебе пробирался. Если согласится она, завтра сватов пришлет…
— А ты что? — подпрыгнул Ивка.
— А что я? Я вот с тобой тут трясусь…
— Так и не сговорился с ней, значит? Эх, ты! Ладно, сейчас царевича вернем — и к Ясне твоей. Объяснишься наконец и с ней, и с матерью ее…
— И что я матери ее скажу? Так, мол, и так, отдавайте дочь за простого писаря, он всю жизнь на одном месте просидит, буковки будет разбирать да с чернильницей бегать? Я уж, Ивка, продумал все.
— Тьфу ты, мать честная! Кто про что, а мертвый про кадило! Да с чего ты решил, что писарь лучника хуже? Откуда тебе ведомо, чего Ясна-то хочет? Ты, Ванюш, все расчеты расчитываешь, а одной методой не проживешь. Иногда и вдохновенье пускать надо, и о чувствах подумать…
— Это я-то о чувствах не думаю? Да я о глазах ее синих, может, стихи кажинный день слагаю!
— Вот с этого и начни! А то — чернильница, буковки…
Долго бы они еще пререкались (дело обычное), да встал вдруг конь как вкопанный.
— Приехали! — догадался Ванюша. — Вон Черный пруд. Эй, царевич Иоанн, ты где? Выходи, отец вот-вот тебя хватится!
Соскочил он с коня и остановился, растерянный. Луна яркая, все в ее свете видно: земля вытоптана, кусты поломаны, шишки у камышей как саблей срезаны.
— Ну, чуяло мое сердце! — Ванюша к пруду подбежал, наклонился — вода мутная. И тишина такая кругом — аж жуть берет. Ни рыба хвостом не плеснет, ни птица не свистнет. — Слушай, чародей-недоучка! Ты коню своему что приказал? Идти, куда царевич отправился? Нет тут давно и следа царевичева!
— Плохо дело, — согласился Ивка. — А ты мог бы и сам дорогу задать, умник эдакий! Не все ж о девице-красе мечтать… — Пошарил он в суме, вытащил зеркальце. — Ничего, сейчас разберемся.
— Дай я попробую, — Ванюша потребовал. — А ну-ка, зеркало, покажи нам не медля царевича! Где он сейчас и с кем. Да не вздумай увиливать и обзываться не смей! — и к самому стеклу кулак поднес.
— Что ты, что ты, соколик, опомнись, не суди строго-то! — зачастило-заголосило зеркало. — Покажу, конечно, как не показать! Да только темно там, не видать ни зги…
И верно — как ни вглядывались в зеркало Ванюша с Ивкой по очереди, а ничего толком разобрать не смогли. Вроде комната какая-то, а в ней тени неясные, шевеления какие-то…
— Дальше давай, — велел Ивка, — все вокруг показывай, что там есть!
Замутилось стекло, посветлело чуток — проступили ветви колючие, углы какие-то, обрывки туч… И вдруг близко-близко, во все зеркало, глаза мелькнули раскосые под широкими черными бровями!
— Мать честная, — выдохнул Ивка. — Не наши очи-то — степные, огненные…
— Ох, — шепнул и Ванюша. — Повзрослеешь ты зараз, как увидишь черный глаз!
Считалку они эту в детстве не на пустом месте придумали. Нагадала им бабка Анисья как-то зимой, что круто изменят их жизнь черные глаза. Всем троим нагадала — и Ванюше-разумнику, и Ивке-шалопаю, и царевичу Иоанну. Потешались они сначала (а ежели б еще сто Иванов к бабке гадать пришли, и им бы то же самое выпало?), потом решили, что о невестах речь идет. Но давно уж Ванюша по Ясне синеокой сохнет, а Ивке Марька-сероглазка каждую ночь снится. Одно объясненье осталось: злой это глаз, вражеский. С ворогом лютым встретишься — нешто не изменится жизнь?
— А ну-ка, друже, прыгай на коня! — засуетился Ивка, закинул суму за плечо, Ванюшу чуть не силком в седло затащил. — Спешить надобно!
— Да подожди! — опомнился Ванюша. — Подумать дай. Ежли и впрямь царевич в беду попал, надо на помощь звать, к царю мчаться…
— Кто о чем, а корова о сене! Пока ты раздумывать будешь, пропадет царевич совсем, а царь с тебя же голову снимет! Тут не думать, тут действовать надо! — Похлопал Ивка коня по шее, приказал: — Ну, Серко, вези нас теперь прямо к царевичу. Туда, где сейчас он находится! Ну, что же ты, животинушка мой, животеюшка? О чем задумался-то?
Повернул конь голову неторопливо, фыркнул… И вдруг:
— Что есть животное? — вопросил. Голосом, на бабкин Анисьин похожим, ласково-вкрадчивым. — Животное есть существо живое, от человека отличное…
— Ох, мать честная! Это у него от прежних чар тяга к речениям осталась.
— Ну, Ивка!..
— Да не переживай, я сейчас все переделаю!
— Кто о чем, а дедка о репке! Оставь уж как есть — до того ли сейчас?
— Но и зверь же дикий есть существо живое, и птица хищная — так уместно ль, судари мои, обзывать коня доброго, друга верного, животиною, аки волка лесного?..

* * * * *

Все гуще лес делался, ветки глаз выколоть норовили, кусты с дороги сбить. Хорошо хоть коня старого чары прямой дорогой вели.
А у Ванюши в мыслях с каждой верстой все темнее делалось. К царю бежать — а вдруг к царевичу опоздаешь, друга подведешь и себя под монастырь подведешь? К царевичу спешить — а вдруг не справишься сам-то? И так плохо, и эдак неправильно…
— Да ладно, Ванюш, — Ивка подбодрил, — до утра тебя царь не хватится. А и хватится — не беда: чай, ты у него не единственный писарь-то.
— И то верно…
— Я про коня вот все думаю. Это он, значит, теперь на вопросы праздные отвечать будет. Ну, навроде таких: «Когда ж ты, ирод, измываться надо мной прекратишь?» али «И не надоело ль тебе, голубь, дурью маяться?» Вроде вопрос, а ответа не надобно. Батька мне такие кажинный день задает, а я молчи и ответить не смей. Хотя ох как хочется, ажно зубы скрипят! Вот и с конем похоже — вопросов ложных не ставь ему, и все путем будет…
— Зубы скрипят? Так и конь у тебя оттого небось заговорил, — догадался Ванюша, — что раздраженье твое на батьку в чары выплеснулось. А если б ты злой был как черт, что тогда? Кусаться бы конь начал, бросаться на всех? Эх, Ивка! Играешь ты с огнем. Правильно Осип говорит, не чародей ты — шалопай форменный.
— Да ладно тебе, Ванюш. Осип, он что… В его время по-другому чародейничали и слова такого — вдохновенье — знать не знали, друг за другом лишь повторяли одно и то же…
— Зато вещи послушные получались, — не стерпел Ванюша.
Слушал он друга и по сторонам смотрел. Солнышко уж золотом начало постреливать, ветви — нехотя стрелы те пропускать. А солнце-то жаркое, быстрое — вешнее. Даром что осень. Места вокруг глухие, прямоезжей дорожки нет, звери да пичуги непуганые.
— Ладно Осип, — продолжал Ивка. — А вот Марьку мне как уговорить?
— Да Марька-то за тебя хоть завтра — и отец, пожалуй, не остановит. А потом-то что? Чем жену кормить станешь? Вдохновеньем своим, что ль? Только не говори, что на заказ волшебство творить станешь. Ты вспомни, как царь тебе петушка-хранителя заказал — на крышу посадить, чтобы, значит, о гостях незваных предупреждал?
— А что петушок? — нахохлился Ивка, на седле покачиваясь. — Ну и петушок. Ну впечатлительный чуток, это да. Ну, всех кошек переклевал, всех собак…
— Всех бояр и купцов заморских…
— А бабке Анисье вон по нраву пришелся!
— Оно конечно, — согласился Ванюша, — пугало из него знатное получилось — ни одной вороне не устоять.
— Ну и что же, что пугало! Польза-то все равно есть.
— Ну, коли так, то и вдохновенье не надобно — всяка вещь хоть кому-нибудь, да сгодится, даже самовар дырявый…
Тут врезался конь во что-то, и дружки еле-еле в седле удержались. Глядят: что такое? Деревья как деревья, кусты как кусты… Снова Серка вперед пустили — не может пройти, будто отбрасывает что коня.
— А, — смекнул Ивка, — это, значит, забор тут стоит невидимый, прячется за ним кто-то. Ну, пошли в обход, калитку искать. Выходят же наружу хозяева? Ищи, Серко!
Фыркнул конь, мотанул головой — и ни с места. Подождали дружки, переглянулись, снова его торопить начали. А Серко будто не слышит — потянулся к траве, захрумкал.
— А ну шагай давай, — спрыгнул Ванюша наземь, коня по шее шлепнул. — Ишь, отворачивается… Али я не с тобой разговариваю?
Серко морду с готовностью поднял, Ванюше глянул в лицо:
— Что есть разговор? Разговор, сударь мой, есть обмен словесами и мненьями…
— Ванюха, я же просил! — схватился Ивка за вихры свои рыжие. — Он же не замолчит теперь, пока не выговорится! Да потише ты хоть, скотина упрямая!
— …А какой же то разговор, коли бедному коню слова молвить не дозволяется? Коли друга верного обзывают при том по-всякому? Не беседа выходит, а сплошное мучение…
Где-то рядом ветка стрельнула-хрустнула. Ванюша Ивку за пояс ухватил, сдернул с коня. Притаились дружки за деревом, а коня как образумить, не знают. Глаза у Серка закрыты, морда мечтательная — попробуй такого дозовись.
Только Ванюша прутом его ткнуть наладился — прямо пред конем мужичина возник (как из воздуха вышагнул!), и самого что ни на есть басурманского виду: лицо широченное, как лопата, штаны широченные кушаком широким подпоясаны. В руке дядька саблю сжимает — а Серко и не замечает, знай себе разговоры разговаривает!
— Нет, я вам, судари мои, так скажу, конь — он тоже мнение имеет…
— О! — выдохнул басурманин. Еще бы: не каждый день небось говорящие кони с ним откровенничают. Заткнул он саблю за пояс, ухватил железной рукою Серко под уздцы, на спину к нему взлетел и пятками по бокам вдарил. Конь и брыкнуть не успел, как по ту сторону «забора» оказался. Правда, велеречивостей своих не прекратил, и долго еще до дружков его «словеса и мненья» доносились.
— Забор невидимый, — едва выговорил Ивка. — Колдун, стало быть, затаился тут.
— Черный глаз, — Ванюша прошептал. — Выходит, бабка-то Анисья не наврала?
А Ивка вдруг всполошился:
— Меня ж татка за коня прибьет! — и в орешник вперед головой, как в омут, сиганул!
И тут же с виду пропал, как и не было. Ругнулся Ванюшка — и за другом!
— Вот ведь, попали как кур в ощип! — Высок забор-то, не перепрыгнуть. Деревья сквозь него просвечивают, но тускло, вроде как сквозь туман. Ванюша воздух плотно-белый трогает — воздух толкается в ответ, точно кулаками незримыми отпихивается.
Странное дело: полегчало писарю. Назад пути нет — вперед, стало быть, идти надобно.
— Проход лишь пред хозяевами открывается, — рассуждал Ивка, пальцы в вихры запустивши. — А потом затягивается помаленьку. В аккурат мы успели… А ты коня еще бранил моего! Видишь, и от него польза случилась — провел нас внутрь.
— А выйти-то как? — спустил его на землю Ванюша. — Ты чары эти одолеть сможешь?
— Ну… — поскреб Ивка маковку. — Может, и смогу. Только не знаю я их, пробовать надобно, да и время опять-таки…
Снова Ванюша не удержался:
— А вот Осип-старик небось сразу бы распознал, что к чему! И в ловушке б за вражеским забором не застрял. Ивка, Ивка… Для того чужую науку и постигают, чтобы силы сберечь и время. Ты б хоть подумал сначала, куда прешь сломя голову.
А у Ивки-то пуще прежнего глаза разгорелись, вихры встопорщились — задор из него так и прет. Как будто не дело серьезное тут у них, а баловство младенческое.
— Эх, Ванюша! Решимости в тебе маловато, вот что. Не всё же ждать да рассчитывать. Вот и с Ясной ты никак…
Дальше речи разводить он не смог: крики дикие раздались, вопли страшные. Подхватились дружки не сговариваясь и вперед что есть мочи рванули…
Совсем немного пробежали, видят — полянка прямо в лесу расчищена: деревья раскромсаны, кое-как в кучи свалены, а те, что на корню, покорежены, ветки поломаны, корни наружу выступили, как лапы паучиные корячатся… Посреди ж всего этого странное строенье красуется. Дом не дом, шалаш не шалаш, шатер не шатер. Вместо крыши дельной — шкуры звериные. Стены кривые, кое-как срублены, щели мохом зеленым заткнуты…
Снова крики раздались! Ванюша Ивку за пояс успел ухватить:
— Да постой! Разве можно вот так — прямо волку в пасть? Может, и не царевич это совсем…
— А кто же?!
— А давай-ка зеркальце попытаем, — предложил Ванюша. Отобрал у Ивки суму, зеркало в нем нашарил, к свету поднес и велел строго: — А ну-ка, покажи нам того, кто кричал сейчас! Да не вздумай пустые лясы точить!
Склонились дружки голова к голове, взорами в стекло впились… Углядели: качается в полутьме кто-то длинный, тощий, извиваясь и дергаясь…
— Бежать надо! — всполошился Ивка. — Совсем пропадет!
— Да не похож на царевича-то, — усомнился Ивка. — Стать не та. А ну-ка, зеркало, покажи нам всех, кто здесь есть!
— Еще чего удумали! — заквохтала стекляшка вредная. — Покажи им то, сам не знаю что!
— Не выдержало, — объяснил Ивка, вихры почесывая. — Шутка ль — молчать столько времени…
Не унималось зеркало:
— Я за вас, что ль, решать, что вам надобно, буду?
— А это мысль! — замер Ивка, взгляд остановив.
Тряхнул его Ванюша хорошенечко:
— Кто про что, а рыба про воду! — Завернул скорее зеркальце в тряпку: в темноте-то сразу оно замолкло. — Что у тебя с собой еще есть?
Присел чародей-непутевец на корточки, стал суму свою перетряхивать. Лапти на землю вывалил, зеркальце, веревку какую-то, шапку потрепанную…
— Это все? — Ванюша полюбопытствовал. — Не густо, однако.
— На остальное татка арест наложил, — вздохнул Ивка, — в чулане запер.
— Ну, зеркальце — это понятно. А шапку-то эту срамную зачем приволок? — поморщился Ванюшка. — Век бы глаза не видели…

Шапку-невидимку, первую свою вещь волшебную, Ивка сотворил из старой отцовской ушанки. Чтобы, значит, за девками на речке подглядывать… Пока он в конюшне ее примерял, все путем было. Когда ж три верных дружка, продравшись сквозь ивняк, рассчитались («Повзрослеешь-ты-зараз-как-увидишь-черный-глаз!»), нахлобучили на Ванюшу «ушанку» и выпихнули его из-за кустов… Ох и визг поднялся! Ох и верещанье! Аж ворона на лету в речку свалилась. На солнце себя шапка окаянная по-другому повела: ничего невидимым не сделала. Окромя одежды Ванюшкиной…
— А что — шапка? Авось и она пригодится! — Ивка себя за волосья подергал, шапку обратно в суму запихал. — Зато смотри-ка — лапти бесшумные! Очень нужная вещь. Пятки, правда, щекочут нещадно… ну да ладно уж. Мы давай вот что сделаем — ты посиди тут покамест, за домом последи, а я вокруг обойду, узнаю, где Серко, а может, и царевича отыщу…
— А не лучше ль, — вздохнул ему вслед Ванюша, на землю усаживаясь — зеркало послушное сделать было бы? К чему ноги-то зря топтать?
Долго не было Ивки. Сперва Ванюша за домом издалека следил, потом крался туда-сюда, царевича в окошке увидеть надеялся, но выйти из-за кустов не решился. На знакомца широколицего наткнуться боялся. Был бы тут Пашка-стрелок, может, и сумел бы с вражиной справиться. А Ванюшка-то — писарь простой! Чем возьмет, чем сразит, коль столкнутся-то?
А после вспомнил про зеркальце. Уселся под березою, привалился к стволу, стройному, аки стан девичий, и cкомандовал, в стекло глядя строго:
— Ну-ка, показывай, что у царя-батюшки делается! Что за бумаги писарю диктованы, что воевода хотел, чем волхвы озабочены!
Не посмело зеркало перечить. Отразило сперва Ванюшку у дерева — даже в лесу подтянутого да опрятного, а затем — стол в хоромах царских. На столе — бумаги стопкою, и кто-то их перекладывает, порядок наводит, стало быть. Скачут свитки перед взором у зеркала, мудрено за строчками уследить. Другой кто, может, и не успел бы. Да Ванюша-то — писарь! Ванюша-то словеса разбирать привычный!

Долго он читал то одно, то другое, аж взмок. Выходила чертовщина какая-то. Воевода царю докладывал о степняке, что на царство его ладил напасть, войска в степях собирал. Волхвы о погоде все твердили: осень, мол, никак не наступит — плохой это знак, разладилось что-то в мире. А Осип-чародей — тот и вовсе перед царем клочок бумаги положил с кривыми каракулями: «Вот украл князь Кощей деву-солнце, и погрузилась земля во тьму…» Бабки Анисьи любимая сказочка. Царь небось сам темней тучи ходит. Эх, Ванюше бы туда сейчас, хоть чем-то помог бы! А то сидит он тут, как лешак какой, куда себя деть, не знает. Да еще зеркало это… своеобычное под руку суется с советами: «Ты, соколик, ближе к свету подойди да солнца луч на меня наставь — покажу тогда, кто о тебе думает да мечтает!»
Решил Ванюша поискать, нет ли уже о нем да о царевиче повелений каких, да вдруг… Снова крики раздались, да какие! А потом еще, и еще…
Тут уж он осторожничать перестал. Согнулся в три погибели, к дому-шатру подскочил, быстро в окошко глянул… Нету за ним Иоанна! Прыгнул к другому окну Ванюша и — лицом к лицу с басурманином оказался… басурманчиком даже, щуплым, молоденьким… Засверкал тот очами черными из-под шапки своей мохнатой (и как только в ней не изжарился!), руки вскинул и — ка-а-ак запоет, ка-а-ак засвищет да ка-а-ак завоет!
От того пения-свиста затрясло Ванюшку. Хотел бежать — страх лапой медвежьей к земле пригвоздил. Хотел вздохнуть — грудь воздуха не принимает… К самой земле склонился, рукой схватился за дубок молодой. А мимо клочья земли проносятся, ветер в лицо пучки трав швыряет…
На миг какой-то поутихло всё… Поднял голову писарь, отдышался чуток — и тут новый вихрь его приподнял, завертел и к «забору» кинул…
Пришел Ванюша в себя — лежит он в ракитовых кустах, тело ломит, в волосах сучья застряли. Тихо вокруг, будто и не было ничего, а ветви-то у дерев сломлены — торчат сучья, как кинжалы острые, да трав целые полосы как корова языком слизнула, с землею вместе… Вот он, значит, какой, колдун-черноглаз. А тот, что с лицом-лопатой, содружник его, выходит, иль слуга.
Только Ванюша нос из-за веток высунул — звуки недалече послышались: кто-то крадучись по орешнику пробирается. Пригляделся Ванюша — царевич! Иоанн! Камзол нарядный разорван, лицо в грязи, но станом, как всегда, строен и взором ясен!
Бросился Ванюша к дружку.
— А я в щелку коня знакомого углядел, — молвил царевич, писаря по спине похлопывая, — ну, думаю, и вы, стало быть, поблизости! А чародей наш где?
— Вот он я! — Ивкин голос послышался. И сам он тотчас показался — бежит, в лаптях своих щекотучих подпрыгивает. — Еле нашел вас! Думал уж, заблудился совсем… — Подскочил он к царевичу с писарем, сгреб обоих в охапку. — Уффф… Да вовремя смекнул: надо клубочек сделать волшебный! Чтобы, значит, вывел куда хочу. Свернул я туго-натуго веревку, чтоб кругляшок получился, и перед собой бросил… Получилось! Покатился клубочек. Только вот норовил меня, ирод, дождаться, распуститься обратно в веревку и ноги мне спутать! — Плюхнулся горе-чародей на землю, принялся лапти стаскивать. — Ох и замучили они меня, супостаты, — все пятки чешутся! Ну, царевич, ты где был-то?
— В боковушке сидел, — объяснил Иоанн, — по рукам повязанный. Веревку-то я перетёр, а дверь не смог вышибить. Да как свист этот раздался, вихрь поднялся — сорвало ее и унесло, с притолокой вместе…
— А попал-то сюда как? — перебил Ванюша.
— Долго рассказывать, — замялся царевич, а сам покраснел, аки маков цвет.
— Ну ладно, дома расскажешь. Пошли скорей, пока чародей этот всю душу из нас не высвистал!
— Не волнуйся, Ванюш, — царевич сказал, — торопиться нам незачем. Чародей тот лютует часто. Но опосля отдохнуть ему надобно, и прислужникам его тоже. А прислужников двое всего, и больше не видал никого я тут.
— Ну, считай, одним меньше стало! — Ивка заявил, гордо грудь выпятив. — Вот послушайте…
Обошел он в лаптях своих бесшумных вкруг дома, приметил коня, к осине привязанного, а царевича не нашел. Хотел уж к Ванюше вернуться, как вдруг — басурманин откуда-то вынырнул — тот ли, который коня умыкнул, другой ли — не разберешь, — и к «забору» прямиком. А на локте у него две корзины качаются. Не иначе как еды добыть хочет! — Ивка смекнул и вослед чрез дыру в «заборе» проскочить успел:
— Дай, думаю, посмотрю, нельзя ли где поблизости подмогу найти…

Долго они петляли по тропкам неприметным — дядька впереди, Ивка — хоронясь за стволами, — а на выходе из леса остановился вражина, достал из-за пазухи платок и голову им обвязал, словно баба деревенская. И… в женщину вдруг превратился! Вроде бабки Анисьи, помоложе только. Дородная такая крестьянка получилась, степенная. Косая, правда, чуток и сарафан короткий слишком, а остальное как полагается.
— И тут мысль у меня сверкнула! — Ивка продолжал, от возбужденья пританцовывая, аки жеребенок, которому на волю не терпится.
Скоро деревенька показалась маленькая, а чуток подальше — село. Туда косая баба краем леса и направилась. Ивка — за ней!
В селе базарный день оказался. Ходит баба по рядам, птицу покупает, требуху, сало — все молчком, не торгуясь, продавцам развеселым не улыбаясь… Дождался Ивка, когда она обе корзины битком набьет, обе руки нагрузит, подскочил сзади — да шапку-невидимку ей на голову и нахлобучил!
— И что? — царевич сквозь смех выговорил.
— Как что? Шум, ясно, поднялся большой — повязали прямо тут же басурманина!
— А чары твои, что на шапке, — перебил Ванюшка, — с теми, что на платке его, не поссорились?
— Ты, Ванюш, как всегда, в корень зришь, — с удовольствием Ивка ответил. — Еще как поссорились! Сперва-то вместо бабы-крестьянки все дядьку увидали в чем мать родила, а затем — чудище о двух головах: одна — мужчинская, вторая — бабья…
А Ивка еще средь людей потерся, поспрашивал, что да как, не слышно ль чего необычного…
— А подмоги не стал искать. Что, думаю, скажу-то? Спасите-помогите, царевича украли? Еще самого повяжут да к старосте отведут — объясняй потом, кто таков да откуда взялся…
— Вот весь ты в этом, — не утерпел Ванюша. — Сперва лезешь вперед батьки в пекло, а после уж думаешь, чем огонь тушить. Уж это мне «вдохновенье» твое…
— Да погоди, Ванюш! Мужики тутошные сказывают, о местах этих дурная слава пошла. Второй месяц что-то неладное в лесу творится, иной раз люди шастают чужие, странные, а иной раз крики такие слышны — аж жуть берет путников. Хотели крестьяне собраться миром и лес вычесать, да боятся силы нечистой…
— Крики те я слыхал, — сказал Ванюша. — Только я-то думал, что царевич это… Ничего не понять!
Объяснил Иоанн:
— За домом землянка есть, а может, колодец — другой там пленник томится. Мучают нещадно его, пропадет вот-вот!
— Все ясно! — Ивка в сапоги переобулся, лапти в суму пихнул и на ноги вскочил. — Ну, давайте решать, как коня выручать будем. И пленника заодно!
Взглядом его Ванюша смерил, к царевичу повернулся:
— Ну, от чародея-то нашего со вдохновеньем его ждать всего можно. Но ты?! Неужто гнева царёва не боишься?
Царевич со вздохом рукою махнул:
— Чего уж теперь…
— А мне на колдуна охота взглянуть, — Ивка заявил, вихры подергивая, — когда ж еще такой случай выпадет? Да и пленника бросать… Что ж мы, Ванюш, неруси какие? Жалко ж человека-то!
И тут уложилось всё в голове у Ванюши — и волхвы с воеводами, и степняк с войском, и зимы-лета похищенье:
— Не человек это!

* * * * *

Забор невидимый прорвался в месте том, где Ванюша сквозь него пролетел. Теперь чрез дыру, тоже невидимую, свободно ходить можно стало. Лес понемногу от бури отошел, успокоился — пичуги осмелели, запорхали в вершинах, зачирикали, травы расправились, земля раны затягивать принялась.
— Скоро прислужник второй показаться должен, — Ванюша сказал. — Надо ж ему проверить, всё ль спокойно вокруг? А то кони появляются всякие, к чародею кто-то лезет…
Царевич Иоанн кивнул согласно:
— Я б на его месте проверил… — Помолчал чуток и добавил: — Вот уж не думал, не гадал, что Кощея нам спасать приведется. А ты, Ванюш, молодец — экое дело распутал… Как думаешь, какой он на самом-то деле? Сухой да бледный, как в сказке Анисьиной?
— Ох! — спохватился Ванюша, в карман полез. Выудил зеркальце. — Разбилось, поди, как меня оземь-то грохнуло… — Но нет, сохранилось стеклышко! Лишь царапины-паутинки на нем появились. А в глубине огонечки замигали — то красный, то желтоватый… — А ну-ка, — писарь велел, — покажи, кто у чародея в колодце запрятан!
— Да уж показывало, — проскрипело зеркало. — Ничего небось с той поры не изменилося — тьма кругом и цепи качаются!
— Бойкая вещичка, — одобрил царевич с улыбкою.
— Ага, бойкая, — буркнул Ванюша. — Только бойкость не на добро, а пошто-то на вредность.
Ивка, хмурый и всклокоченный, зеркальце у него отобрал:
— Совсем помутилось от удара-то. Ну ничего, придумал я, как силы ему добавить. Чтоб в темноте само себе светило и все видело…
— Только уж пусть не болтает оно, — попросил Ванюша. — А то у тебя в последнее время всё заговариваться начало. То зеркало, то конь… Ты б еще лапти свои зачаровал: по дороге идешь — они тебе песни поют.
— А что, это дело! — загорелись глаза у Ивки. — Ты, Ванюш, правильно мыслишь, только это чуток погодя, ладно?
Ванюша закашлялся (кто о чем, а кот о сметане!), но взгляд царевича поймал и смолчал.
— Поговорить-то — невелик порок, — рассуждал сам с собою Ивка, под осинкой пристраиваясь. — поболтать я и сам люблю, да пошто-то не слушает никто. А мне бы волю — я б и по-нашему, и по-аглицки, и даже по-басурмански…
— А нет ли чего пожевать, други? — царевич себя по животу похлопал. — Два дня маковой росинки во рту не было!
Ивка суму к себе притянул, зашарил в ней:
— Вот яблок с базара принес… Больше-то денег не было.
Крупные яблоки оказались, медово-спелые, с одного боку желтые, с другого розовые — загляденье!
— От них только лягушки в животе поют, — поморщился Ванюша, — а пользы ни на грош. Не еда — обман форменный.
— А хочешь, я их зачарую? — предложил Ивка. — Чтоб одно яблочко съесть — и полдня сыту быть. Точно!
— Кто про что, а мышка про кошку…
— Нет уж, давайте как есть похрустим, — царевич одно яблоко забрал, впился зубами белыми в румяный бочок, аж сок брызнул. — А то ты, неровен час, того… сонными их сделаешь, и заснем мы тут все, аки царевны сказочные…
— Не боись, друже! Не заснешь, — заверил Ивка. — Хотя… знаете что? Давайте и впрямь я их сонными сделаю — мы их тогда басурманину нашему и подсунем!
Ванюша скорей второе яблоко ухватил. Укусил, пока не отобрали.
— Вы как хотите, а я зачарую, — сказал Ивка с обидою. — Еще одно где-то было… — Искал, искал — нету. — Да что ж такое? Неужто сумка окаянная перепрятала?
— Ох, Ивка…
— Да вот же оно!
Положил чародей яблоко с одной стороны, с другой зеркальце пристроил, так чтоб солнышка луч в нем играл, и за подбородок схватился. Задумался.
— Лучше не мешать, — царевич шепнул Ванюшке, — а то знаем мы это дело… — Помялся и добавил нерешительно: — Слышь, чародей… Ты это… не перестарайся с сонливостью-то! А то вдруг я… вдруг мы потом разбудить-то не сможем?
— А пошто его будить, ворога окаянного? — удивился Ванюша. — По мне так пущай себе спит хоть сто лет, царевичей не ворует, честным людям зла не делает…
Слуга басурманский и впрямь вскоре вышел, огляделся, зыркнул глазами черными, саблю на поясе поправил и в лес вдоль забора на кривых ногах своих заковылял. Ивка едва-едва доколдовать успел. Вылезли дружки из кустов и один за другим сквозь «калитку» невидимую юркнули…
За домом чародей степной стоял, коня за уздечку держал и что-то ему гортанно втолковывал — резко, недовольно.
— Это он разговорить его пытается, — шепнул Ивка царевичу. — Только конь-то по-ихнему не понимает, а потому молчит. Ну что, кто яблоко-то подкинет?
Ох не нравилось это все Ванюше, ох не нравилось! Для дружины заданье такое иль для волхвов — не для писарей. Писарь — человек маленький, на ратное дело не гожий… «Слугу отвлечем как-нибудь, колдун яблоко съест и заснет, а мы коня хвать, Кощея на волю выпустим — и домой!» Ну, с Ивкой-то все понятно. Так ведь и царевич туда же! Как ни твердил Ванюша, что план тут нужен крепкий — чтоб все продумано, все просчитано, что вдоль, что поперек, а не «бежим скорей, а там видно будет» — не слушает Иоанн, Ивку поддерживает: «Времени нет, Ванюш». Ох темнит царевич, темнит! Глаза-то бегают…
— А как же мы чародея заставим яблоко наше съесть? — спросил писарь. — Не дурень же он, в самом деле, чтоб первое, что пред глазами возникло, на зуб пробовать!
— Да ладно, Ванюш, не волнуйся, — сказал Иоанн. — Ты глянь, яблочко какое — золотое, упругое! Рука сама тянется… — (Степняку с конем надоело, видать, возиться, оттолкнул он его и в дом-шатер свой ушел.) — Стой-ка ты лучше у выхода, стереги, а ты, Ивка, яму беги ищи, Кощея выпускай — он нам заодно и поможет. А мне яблоко давайте, придумаю что-нибудь. И коня подманю.
Шмыгнули царевич с Ивкой, аки мышки, в разные стороны, а Ванюша ближе к выходу встал, чтоб и лес туманный, и шатер на глазах были.
Сперва-то ничего не видать и не слыхать было. Потом вдруг холодом страшным по ногам потянуло. Прыгает Ванюша, греется, а сам не знает, что и думать… Вдруг радостное ржанье послышалось, а следом — голос царевичев, тихий да сдавленный:
— Тихо, дружочек, тихо! А ну отойди… отойди, говорю! Да что ж мне с ним делать-то прикажете?!
Тут же голос другой ответил, вкрадчиво-воркотливый:
— Да кто ж тебе, сударь, приказывать может? Сам ты, поди, роду царского. А приласкай-ка вот коня бедного — настрадался он небось в руках неласковых, соскучился по голосу родному, хозяйскому… А еще лучше — яблочком угости!
— А ну отдай!
На минутку все стихло, а потом снова ржание раздалось, да какое-то дикое! Обмер Ванюша. За шатром возня какая-то началась… и вдруг — Серко ястребом вылетел! Глаза огромные, что тарелки, светом нехорошим горят, шея набок снизу вверх выгнута, грива развевается… Пронесся мимо Ванюши во всю мочь — только ветер в лицо!
Совсем растерялся писарь: где-то в лесу басурманин-слуга бродит, вкруг дома конь взбесившийся скачет, в доме чародей могучий засел, царевича не видать, Ивка тоже знаков не подает, да еще холодом все сильней тянет — мочи нету терпеть… А ведь это с той стороны, куда Ивка пошел! — осенило Ванюшку. Небось опять начудил чего недоучка-то, выручать надобно!
Кинулся писарь, себя забыв, дружку на выручку, холоду навстречу…
Ивку за кучею дров заметил, и царевича там же. Оба над полотном бесцветно-серым склонились, с ямы стянуть пытаются, а руки то один, то другой отдергивают и чуть не пляшут от холода.
— А если б то яблочко человек съел, — шепотом царевич Ивку пытал, — что с ним было бы?! Вот погоди, вернемся — я тебя своими руками за шиворот — и к Осипу, сам в ноги ему поклонюсь…
— Да не возьмет меня небось Осип-то, — буркнул Ивка.
— И правильно сделает! Лупить тебя надобно ракитовым прутом, да уж поздно, — Ванюшка к яме подскочил, за край тряпки ухватился и ажно вздрогнул: вот он откуда идет, холод-то! Снизу…
Кое-как содрали они полотно. Из ямы так тьмою и дохнуло… А внутри кто-то черный да костлявый шевелится, весь в цепях, как бабочка в коконе, а глаза не то белые, не то красные, насквозь прожигают — страх один!
Взглядом пленник обвел дружков и сразу Ивке сказал:
— Ты со своими чарами и не суйся! Из старших кого позови. Да скорей!
А Ивка-то — аж вихры свои рыжие пригладил, рубаху одернул, руки потер — топчется, точь-в-точь как пред Марькой своей, когда на вечорку ее пригласить надобно:
— Позвать — это мы мигом! — засуетился. — Я вот сейчас из зеркальца волшебного лучик пошлю — и прямо Осипу! Он мужик мудрый, враз что к чему догадается… — Шарит он в суме потрепанной, шарит — нету зеркала! Аж покраснел весь, вихры встопорщились, как колючки ежиные: — Нету, хоть ты тресни!
— Ивка, Ивка… — царевич вздохнул. — Одна морока от твоей волшбы, право слово. И никогда ведь не знаешь, супротив кого она обернется. Сказано тебе — не суйся даже! Лови коня и во дворец галопом!
Кинул Ванюша взгляд из-за дров… А степняк-то из шатра выскочил! От коня увернулся бушующего, что-то крикнул гортанно.
— А колдун-то могучий, знать, — с тревогою писарь сказал, — раз под носом у царя обосновался. Даром что молоденький, вроде нас, да маленький.
— Да не колдун это вовсе! — скрипнул Кощей, в цепях забился. — Так, звание одно!
Переглянулись дружки.
— Не колдун? — Ванюша переспросил. — А как же он тебя, отец, изловил тогда, коль не чарами злыми?
— Не знает он чар, — прохрипел Кощей, — и сил у него нет особенных, кроме одной — свистом своим воли лишать, что человека слабого, что чародея стойкого. Нешто б цепи меня удержали, кабы волею не ослаб? — Дернулся он и снова обмяк. — Но и эту силу неуч использовать не умеет — вон что с землею творит! Разве будет она долго терпеть? А ему и невдомек.
Учуял что-то басурманин, а может, замерзать начал: прямо к яме зашагал осторожненько. Вот-вот заметит троих дружков!
— А ну прячься! — писарь скомандовал. А куда спрячешься? За кусты ореховые, за березки тонкие? За спиной — забор невидимый, пред лицом — вражина черноглазый…
Да колдун-то споткнулся вдруг. Проворчал себе под нос что-то, нагнулся и — блестящий овал из-под пятки поднял… Зеркало волшебное!
— Ну, сумка! — Ивка прошипел, яростно суму свою потрясая.
— Ну, Ивка! — царевич с писарем выдохнули. Потрясли б они от души недоучку самого, да недосуг теперь было.
Глянул в зеркало колдун… приосанился, плечами повел, рукою брови разгладил… А зеркало-то — возьми да и скажи ему чего-то! Не по-нашему — по-басурмански! Тот и рад — залопотал-забормотал, даже не заметил, что рядом конь проскакал, неистово взбрыкивая.
Но и с басурманином зеркальце не поладило. Он ему слово — оно в ответ три, он ему десять — оно сто… Разозлился колдун, оскалился, размахнулся хорошенько — да оземь его, стекляшку непослушную!
А оно до земли не долетело. Сверкануло, аки солнышко малое, и такой грохот получился, такой треск! Ванюша такое лишь однажды видал — когда Ивка сухой огонь делать пробовал (чтобы, значит, с собою в сумке носить)… Ослепило басурманина — согнулся в три погибели, глаза трет.
Опешили дружки, а Кощей на Ивку глазом своим красноватым зыркнул — перехватило у того дух, закашлялся даже.
— А поделом! — заявил Иоанн. — Твоим чародейством только детей пугать.
— А ты, царевич, неужто лучше? — Кощей прищурился. — Попал-то сюда как? Остался почему? Не вспомнишь?
Вспыхнул царевич, а Ванюша, оробев, за спину его отступил. Но и там его нашел глаз Кощеев:
— Ну, а ты? Долго будешь еще судьбу свою отпугивать? От счастья прятаться? С другими себя равнять, да не в пользу себе?
Удивился Ванюша, ответить хотел, да глядит — колдун-то с силами собрался, выпрямляется да руки, как давеча, поднимает! Петь готовится!
Выпрыгнул Ванюша из-за кучи дровяной, дружки за ним — остановить басурманина!..
— Мать честная! — ахнул Ивка.
С колдуна шапку-то мохнатую снесло, сорвало кушак, разметало одежды… А по плечам-то — косы черные! А под рубахою — шея лебединая!
Попятились дружки невольно… А девица-то не растерялась — очами молнии заметала, воздуху набрала побольше — и ну свистеть-верещать!
Свист послабже прежнего был — видать, не накопилась еще сила у девки. Но и теперь Ванюша едва на ногах устоял. Сзади Кощей завыл глухо, Ивка закашлял, царевич что-то закричал… Да разве расслышишь тут? Отдышаться бы…
И вдруг разом стихло все.

Ванюшка глаза открыл: девица у стены лежит, конем придавленная… А тот ногами-то подергал, подергал да и захрапел на весь лес, аки пьяница записной — спасибо яблочку!
— Ах ты, одихмантьева дочь! — только и выдохнул Ваня. Кушак, что на земле валялся, схватил и к девице кинулся…
— Постой, — слышит голос сзади, — погоди! Не тронь ее!
И кто-то вперед писаря проскочил, колдунью загородил собою. Ванюша подумал — слуга-басурманин вернулся. А это… царевич Иоанн! Дружок закадычный! Краса и гордость царёва!

* * * * *

— Вот и сбылось гаданье бабкино про черный-то глаз. Все мы трое дурости свои бросили…
— И ты? — улыбнулась Ясна-голубушка.
— А что я? — смутился отчего-то Ванюша. Ну надо ж, совсем другим человеком себя теперь чувствовал, а пред Ясной смущаться не перестал! — А я вот подарочек принес, — заторопился писарь, — Ивка зеркальце сделал новое, да послушное, некапризное — для нас с тобой постарался. Чтобы я в него, значит, на тебя поглядеть мог, коли соскучусь, а ты на меня… Глянул я вечор — стоишь ты под черемухой, у ромашки лепестки обрываешь. Гадаешь, стало быть. Ну, тут я и смекнул: если б сладилось у тебя с Пашкой-то, нешто стала б ты на любовь гадать?
Ничего не сказала Ясна, лишь головой покачала («Догадался-додумался — ста годов не прошло!»), зеркало взяла…
Над лесом вдали стая гусей круг выписала и скрылась с глаз. Ванюша с Ясной им вослед руками помахали.
Поля уж зябкою дымкой окутались, и травы пожухли за одну ночь… Осень быстрой поступью шла.
— С того самого мига холодать стало, как Кощей улетел, — сказал Ванюша.

…Только-только девица на их милость сдалась, царевича за руку схватила — из тумана Осип-чародей вышел. Огляделся, пальцами щелкнул — и забор волшебный исчез. На месте его полотно оказалось, вроде того, которым яма была затянута, а за деревьями уж стражники стояли с оружьем, и слуга-басурманин с ними — прямо к дому их привел, скрученный-то.
Царевич колдунью прикрывает («Она же незлая совсем, просто дикая да непутевая, сирота к тому ж!»), Ванюшка Кощею помогать бросился, а Ивка под шумок кусок полотна оторвал и давай в сумку запихивать… Тут его Осип за вихор и ухватил:
— Это ты вещь бесценную в своей котомке недодельной таскать собрался? А ежли снова она взбрыкнет?
Недоучка глаза робко вскинул:
— А я ее переколдую потом, суму-то… Чтоб не бегать туда-сюда, коли нужно что кому отнести. Я в нее вещь кладу — пред тобой она появляется…
Осип кулак к его носу поднес:
— Кто про что, а пёс про блоху! Вон гляди, что бывает, когда вслепую силы пробуют, без науки да методы, — и на девицу показывает…
Съежился Ивка, рот захлопнул. А глаза-то довольные из-под рыжих кудрей светятся…
— Крепкую трепку ему Осип задал, — продолжал Ванюша, — но обратно взял. Небось Марька уговорила. Сияет теперь Ивка, аки самовар начищенный. Говорит: как вспомню одихмантьеву дочь да представлю, что и я такое наворотить бы мог — и вдохновенье не в радость.
— Не пойму я, — сказала Ясна, — вот ты говоришь, нет силы у девушки. А как же забор невидимый и платок волшебный?
— Это все одна ткань, — Ванюша объяснил. — Чем хочешь, тем она и становится — и лик меняет, и глаза отводит, и от холода защищает. У нас про такую даже Осип не слыхивал… А ткань эта у Кощея была украдена. Верней, откупился он ею, чтоб время потянуть. Она ведь, девица эта, ни много ни мало все наше царство завоевать решила! Дескать, раз сила есть — царствовать надобно. А свои-то ее не признали, видать… — (Да и кто же в степи девку в царицы пустит? Прогнали, поди, а с ней кто хотел ушел). — Услыхала она краем уха, что есть у нас такой Кощей Бессмертный. Как уж она его нашла, где подкараулила, то мне неведомо, но оглушила-таки и похитила, чтоб секрет бессмертия выпытать, воинов своих непобедимыми сделать. А сама, ты подумай, ни читать не умеет, ни писать, по-нашему изъясняется кое-как, и про Кощея не знает ничего!
Ясна его ласково по голове погладила:
— Всегда я знала, что ты у меня самый умный — недаром, чай, в писари выбился! А теперь вон с самим Кощеем знакомство свел. Куда там Пашке!
Запнулся Ванюша. Про Кощея царь ему запретил рассказывать. Как вернулись они все из лесу, он Ванюшку к себе призвал, сразу после царевича. Царевич-то красный от отца вылетел, аки сваренный (но от колдуньи своей не отступился! Не даст, мол, сиротку в обиду!), а с писарем царь долго беседу вел, расспрашивал, как и что он из бумаг-то секретных понял. Все ему Ванюша выложил не таясь. Как увидел воеводы донесенье да узнал про тревоги волхвов, как игра любимая припомнилась: похищает Кощей деву-солнышко — и зима без нее настает… Как подумалось: а что было бы, если б самого князя Зимнего кто украсть вознамерился? Царь Ванюше щедро золота отсыпал да язык посоветовал не распускать. Обещал к другим делам приставить, посложнее…
— Ну вот, — заторопился писарь с Кощея свернуть, — сперва-то при ней трое слуг неотлучно были. Да потом надоело ей ждать — одного к войску отправила, выступать, значит, велела. А царевы воины того лазутчика перехватили…
— А царевич-то наш ей зачем занадобился?
— Так ведь время идет, а Кощей секрета не выдает своего! — (Да и как выдашь, коль нет секрета? Нельзя зиму убить, и все тут!) — Вот она и порешила: украдет царевича — легче будет старого царя на испуг взять. Тут ей, конечно, повезло: другой кто, может, и не повелся бы, да наш-то Иоанн… В общем, показалась она ему в лесу, где на охоте он был, полыхнула очами черными — он и зажегся. Едва ночи дождался, чтоб на свиданье лететь…
Ясна зеркало к себе прижала.
— Так что же с ней стало-то?
Ванюша нахмурился.
— Да я и не знаю точно… Поди разберись тут — секретов столько! Осип сказал: царь велел её Кощею оставить. Пусть сам, мол, решает, казнить или миловать. А царевич уж просил за нее, просил… «Оставь ты ей жизнь, — говорит, — и голос оставь: петь очень любит». Видно, крепко она ему к сердцу прикипела: про других и думать забыл. Он ведь раньше таких не видывал — кипучих да яростных, словно пожар лесной. Ну, и… В лягушку её вроде Кощей обратить надумал, в лесу спрятать. Сказал, ежли поутихнет чрез год у девицы норов-то, а царевич не разлюбит её… поглядим, мол, тогда.
— Конечно, не разлюбит теперь, — сказала Ясна. Очи синие опустила, зарумянилась. — Подумаешь, год… Я вот тебя всю жизнь жду, и ничего, дождалась ведь!
Прижались они друг к другу и вместе в зеркальце поглядели. На миг лица их отразились счастливые, а затем — пара белых лебедушек, голова к голове… И вдруг Ивкин глаз подмигнул хитрющий.
Рассмеялась Яснушка — будто солнышко на льдинке заиграло:
— Ну, Ивка!
А вдали еще одна стая поднялась — настоящие лебеди в чужие края улетали — туда, где зимы настоящей нет.

© Чибис Ольга, 2010